– Как ты там, малышка?

Джулия вела наблюдение из машины в конце автостоянки за зданием корпорации. Музыку она слушала вместе с мужем.

– Тромбон – чудо, – вздохнула она. – Да, Верной Браун на этом концерте в "Карнеги-холл" показал класс.

– А как тебе Крупа на ударных?

– Нектар для слуха. А уж возбуждает… Так бы и нырнула с тобой в постель.

– Мне не до постели. Бессонница. И потом, ты забыла, что мы сейчас частные детективы?

– Мне куда больше нравится роль любимой женщины.

– А как же хлеб насущный? На одну любовь не проживешь.

– Я тебе заплачу.

– Ишь ты! И много?

– Ну, в пересчете на хлеб насущный.., полбатона.

– Да я стою целого батона!

– Вообще-то, тебе настоящая цена – батон, два рогалика и булочка из отрубей.

Бобби любил ее красивый грудной голос, перед которым не устоит ни один мужчина. В наушниках он звучал прямо как ангельское воркование. Живи она в тридцатые-сороковые годы – эпоху биг-бендов, – из нее вышла бы отличная джазовая певица. Конечно, если бы у нее еще был слух. Пританцовывает она что надо, а вот поет так, что уши вянут. Когда, слушая старые записи Маргарет Уайтинг, сестер Эндрюс, Розмари Клуни или Марион Хаттон, Джулия начинала подпевать, Бобби выскакивал из комнаты: он слишком любил музыку.

– Что там Расмуссен поделывает? – спросила Джулия.

Бобби взглянул на левый дисплей, подключенный к камерам внутреннего наблюдения в здании корпорации. Расмуссен думал, что ему удалось вывести камеры из строя, но он ошибался: за ним следили уже не одну неделю, все его махинации записывались на видеопленку.

– Томми торчит у терминала в кабинете Джорджа Аккройда.

Аккройд был директором проекта "Кудесник".

Бобби перевел взгляд на другой дисплей, подключенный к компьютеру Аккройда, и добавил:

– Только что переписал последний файл "Кудесника" на свою дискету.

Расмуссен выключил компьютер в кабинете Аккройда.

Правый дисплей в отсеке автофургона погас.

– Есть, – сказал Бобби. – Теперь "Кудесник" у него в кармане.

– Гад ползучий. Вот небось торжествует. Бобби склонился к левому дисплею и внимательно рассматривал черно-белое изображение Расмуссена у компьютера.

– Похоже, улыбается, – сообщил он.

– Скоро ему будет не до улыбочек.

– Хочешь пари? – предложил Бобби. – Как по-твоему, что он станет делать дальше? Дождется конца дежурства и преспокойно уйдет или смоется прямо сейчас?

– Сейчас. Или чуть позже. Побоится, что его застукают с флоппи-дисками. А сейчас тишь да гладь.

– Пари не получится. Я тоже так думаю. Человек на экране монитора зашевелился, но с кресла не встал. Он только устало откинулся на спинку, зевнул и протер глаза.

– Отдыхает. Собирается с силами, – рассказывал Бобби.

– Давай-ка еще послушаем музыку, пока он прохлаждается.

– И правда, – согласился Бобби и скомандовал:

– Музыка.

Зазвучала пьеса Глена Миллера "В ударе".

В сумрачном кабинете Аккройда Том Расмуссен встал, опять зевнул, потянулся и направился к большому окну, выходившему на Майклсон-драйв – улицу, где стоял автофургон Бобби.

Если бы Бобби перебрался в кабину водителя, он бы мог полюбоваться на темный силуэт в окне, за которым стоит настольная лампа. Это Расмуссен смотрел на ночной город. Но Бобби остался на месте: ему и на мониторе все хорошо видно.

В наушниках по-прежнему звучала мелодия Глена Миллера. Знаменитое место: оркестр снова и снова повторяет одну и ту же фразу, все тише, тише, почти совсем затихает – и вдруг, грянув во всю мощь, начинает пьесу заново.

Расмуссен отвернулся от окна и бросил взгляд на камеру под потолком. Он глядел прямо в глаза Бобби, как будто чувствовал слежку. Ухмыльнувшись, он двинулся к камере.

– Стоп, музыка, – сказал Бобби. Оркестр Миллера моментально замолк. – Что он задумал? – удивился Бобби.

– Что-нибудь серьезное? – спросила Джулия. Расмуссен с той же ухмылочкой остановился прямо перед камерой. Он достал из кармана листок бумаги, развернул его и поднес к объективу. На бумаге заглавными буквами было напечатано: "ПОКА, ПРИДУРОК".

– Да, дело серьезное, – пробормотал Бобби.

– Очень?

– Что-то не пойму.

И тут же понял: да, очень. В ночи загремели выстрелы – Бобби расслышал их даже в наушниках. Стенки фургона были пробиты бронебойными пулями.

– Бобби! – крикнула Джулия, услышав в наушниках стрельбу.

– Сматывайся, малышка! Гони! – заорал Бобби. Он сорвал наушники, бросился навзничь и вжался в пол.

Глава 3

Фрэнк Поллард перебегал от улицы к улице, от переулка к переулку, срезал путь по газонам возле спящих домов. В одном дворе на него бросилась огромная черная собака с желтыми глазами. Она с лаем погналась за ним, а когда он примерился перемахнуть через дощатый забор, ухватила за штанину. Сердце заходилось, в горле першило от сухого холодного воздуха. Ныли ноги. Сумка, точно набитая железом, оттягивала правую руку. Каждый шаг отдавался в запястье и плечевом суставе глухой болью. Но Фрэнк не останавливался, не оборачивался. Он знал, что по пятам следует неутомимое чудовище. Один взгляд назад – и Фрэнк обратится в камень.

Он перебежал через улицу, на которой в этот час не было ни одной машины, и припустил по дорожке, ведущей к другому жилому комплексу. Через ворота он влетел во двор, в центре которого находился пустой бассейн со скошенными, потрескавшимися цементными бортиками.

Двор не освещался, но глаза Фрэнка уже привыкли к темноте, а то бы он непременно свалился в бассейн. Где же укрыться? Найти бы помещение, в котором жильцы стирают белье. Если взломать замок, можно отсидеться там.

Бегство давалось Фрэнку нелегко: он был грузноват и здорово выбился из сил. Ему позарез надо было передохнуть, а заодно собраться с мыслями.

Пробегая мимо дома, Фрэнк заметил, что кое-где двери квартир на первом этаже открыты, криво висят на сломанных петлях. Стекла окон выбиты, а те, что уцелели, потрескались; в некоторых зияли дыры. Трава на газонах пожухла, как ветхий пергамент, засохли кустарники, увядшая пальма угрожающе покосилась. Дома были заброшены и ожидали сноса.

Фрэнк поднялся по разрушающимся цементным ступеням и очутился в дальнем конце двора. Оглянулся. Человек – или нелюдь, – который его преследовал, все не показывался. Задыхаясь, Фрэнк вскарабкался на балкон второго этажа и принялся искать незапертую квартиру. Наконец он увидел распахнутую дверь. Дверь покоробилась, петли ходили с трудом, но почти без скрипа. Фрэнк проскользнул внутрь и захлопнул дверь.

Его обступила смолистая, бездонная темнота. В окна лился мертвенно-серый сумрак, но от этого в комнате не было светлее.

Фрэнк напряг слух.

Тишина. Такая же бездонная, как мрак квартиры.

Фрэнк крадучись двинулся к ближайшему окну, которое выходило на балкон и во двор. В раме торчало лишь несколько острых осколков. Битое стекло хрустело и позвякивало под ногами.

Осторожно, стараясь не продрать кроссовки и не шуметь, Фрэнк приблизился к окну. Замер. Опять прислушался.

Ни звука.

Из-за зубчатых осколков в раме потянуло холодом – словно в квартиру потекло ледяное естество недовоплотившегося призрака. В сумраке изо рта Фрэнка вылетали бледные струи дыхания.

Мертвая тишина стояла уже десять секунд. Двадцать. Тридцать. Минуту.

Неужели спасся?

Фрэнк отвернулся было от окна и тут услышал шаги. В другом конце двора. На дорожке, ведущей с улицы. Жесткие подошвы постукивали по цементу, стук глухим эхом отлетал от оштукатуренных стен.

Фрэнк застыл на месте. Он дышал ртом – боялся, что преследователь, чуткий, как рысь, услышит его сопение.

Во дворе незнакомец остановился. После долгого затишья опять раздались шаги. Эхо множилось. Понять на слух, куда направляется незнакомец, было теперь трудно. Кажется, медленно идет по кромке бассейна к лестнице, по которой Фрэнк взобрался на второй этаж.